Раздел баскетбол. Владимир Гомельский. «Папа. Великий тренер»

Вашему вниманию книга, которую написал известный телекомментатор и большой любитель баскетбола Владимир Александрович Гомельский. Книга в своем роде автобиография, про его великого отца - легенду мирового баскетбола Александра Яковлевича Гомельского. 

Вступление. МОЙ ПАПА — ПАПА...

Прежде чем начать рассказ о моем отце — Александре Яковлевиче Гомельском, — мне нужно ответить на несколько вопросов, которые начинаются с одного слова — «почему». Почему я вообще решил рассказать о своем отце. Во-первых, потому что все, что я знаю о нем, может быть интересно для людей, любящих баскетбол. Потому что все то, что я могу рассказать о папе, по отдельности знают многие, а вот полную картину знаю и помню только я. Еще хочу сказать, что мне на самом деле повезло.

И повезло по многим причинам. Прежде всего, потому что я родился в семье Александра Яковлевича Гомельского — великого человека и тренера. Но я знал его не только как сын. Я был еще и игроком, которого папа тренировал. И тренером, пусть и недолгий период, которого папа учил тренерскому искусству. Я был и остаюсь спортивным журналистом, которому повезло провести много своих телерепортажей в паре с отцом. И я абсолютно искренне уверен, что никогда больше у меня не будет такого партнера по репортажу. Только папа знал баскетбол так, как этот вид спорта знают очень немного людей на планете Земля. Я знал и любил его и как учителя, и как отца, и как партнера, а уже в последние годы его жизни и как старшего друга.

В этой книге я буду рассказывать истории из жизни папы, которые не только видел собственными глазами, но и слышал от других, близких ему людей. Я очень любил слушать, когда о папе рассказывали мои бабушки. И не только папина мама, но и бабушка Нина, которая приложила, если можно так сказать, руку и сердце в его становление как тренера. Ведь именно мамина мама — Нина Яковлевна Журавлева — была, наверное, если не первым, то основным учителем тренерского искусства в папиной жизни. Ну по крайней мере в начальный, ленинградский его период.

Мне рассказывали о папе и его брат, а для меня дядя Женя, и его сестра, тетя Лида. А о том пятилетнем периоде папиной жизни, когда он работал за рубежом, я знаю от своего брата Кирилла, который был рядом с отцом. А сколько интересных историй о папе я знаю со слов его друзей! Об этом, кстати, разговор будет самый большой и самый интересный, потому что в отношении папы особенно верна поговорка: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Папа умел дружить. Его всегда окружали яркие, незаурядные люди, с которыми и мне было интересно общаться. Ну и, конечно, игроки.

Я сам попал в папину команду, когда мне еще не было и девятнадцати, поэтому застал многих ветеранов, которые были старше меня на десять-двенадцать лет. Среди них были и те баскетболисты, которые играли не только в ЦСКА, но и в сборной СССР. Эти ребята знали много историй из жизни молодого тренера Гомельского. Истории разные. Веселые, смешные, в какой-то степени даже анекдотичные. Но случались и драматические события. Так что рассказы тех, кого тренировал мой папа, тоже займут большую часть в этой книге. Второй вопрос, начинающийся с «почему», — это вопрос: а почему «папа»?

Да, почему, собственно, «папа»? Вы знаете, у отца за его карьеру было много прозвищ. В разных странах, где популярен баскетбол, его называли по-разному. Например, прозвище Серебристый Лис — это придумка американских журналистов. Дело в том, что папа очень рано начал седеть, и к тридцати годам у него была уже абсолютно белая голова. Кроме этого он, пожалуй, один из двух первых тренеров в мире, которые регулярно начали обыгрывать американские команды, и, что самое поразительное, в виде спорта, который, по сути, является огромной гордостью и изобретением американцев. Победы сборной СССР над различными командами США обычно приписывались хитрости русского тренера. А какое животное самое хитрое? Лиса.

Он рассказывал, что когда впервые в американской газете прочел о себе Silver Fox — «серебристый лис», ему это словосочетание показалось очень удачным. Ведь лиса не столько хитрое, сколько благородное животное. Было еще одно прозвище. В советские времена самая острая конкуренция на баскетбольных площадках Европы разгоралась между СССР и Югославией. В Югославии, при всем том что это славянская страна и большинство ее населения православные, к СССР относились почему-то не очень доброжелательно. Постоянно подчеркивалась руководящая роль силовых структур в СССР, и неоднозначно трактовалась тема о той роли в истории, которую сыграла Советская армия в освобождении Европы, поэтому югославские журналисты и тренеры прозвали папу Полковником.

Точнее, «Пулковником» — так это слово звучит на югославский манер. Кстати сказать, в 1971 году папа действительно дослужился до этого высокого звания — приказ был подписан на День Советской армии, аккурат 23 февраля. Но это совершенно отдельная история, до которой я еще дойду. Когда я попал в ЦСКА в 1972 году, ни Серебристым Лисом, ни Полковником папу не звали. На тот момент в команде было распространено другое прозвище — Шеф. Особенно запомнились две фразы: «Шеф в бешенстве» и «Шеф в хорошем настроении».

А когда мы жили на сборах...

Впрочем, тогда мы чаще всего жили на сборах — либо в Архангельском, либо еще на каких-то загородных московских базах. Папа сам был фанатиком режима и считал, что для того, чтобы полноценно готовиться к сложным играм и соревнованиям, спортсмены должны быть оторваны от дома и строго соблюдать спортивную дисциплину. Перед выходом на зарядку дежурный по команде, когда будил нас в номерах, обязательно докладывал расположение духа своего тренера. Если мы слышали, что «Шеф сегодня в хорошем настроении», это означало, что, может быть, нагрузка будет поменьше. Хотя эти надежды чаще всего не оправдывались.

Другое дело, когда «Шеф в бешенстве» — вот тогда уж точно нагрузка была чрезмерная. После такой зарядки хотелось повалиться в постель и даже на завтрак не ходить. Но это я снова забегаю немножко вперед.

Глава 1 ПАПИНЫ КОРНИ

Папины предки были евреями и все произошли из Черниговской губернии, по границе которой проходила черта оседлости царской России. Именно в тех краях, в двадцати километрах от Чернигова, в одной и той же деревне родились мои бабушка и дедушка. Дед, Яков Соломонович Гомельский, родился в 1898 году. В семье было шестеро детей — четыре девочки и два мальчика, из которых дед был третьим по старшинству.

Учился дедушка в сельской школе и в хедере одновременно, так что писать и читать он умел на обоих языках — и на русском, и на иврите. Но, как показала жизнь, ему эти знания так ни разу и не пригодились. Отец деда — мой прадед — имел свой бизнес: небольшую табачную фабрику, так что семья была достаточно обеспеченная. Когда началась Первая мировая война, в царской России был издан указ о том, что евреев можно призывать в армию, и по достижении восемнадцати лет, в 1916 году, деда призвали рядовым. Полк, в котором он служил, так и назывался — Черниговский. В этом же полку дед встретил революцию 1917 года. Членом партии в то время он не был, как, впрочем, не стал им и впоследствии. Насколько я знаю, просто относился к сочувствующим. Бабушка, Фаина Львовна, в девичестве носила фамилию Ганкина.

По некоторым документам, точнее, по первому паспорту, который она получила при советской власти, имя и отчество записано другое — Фрида Лейбовна. Но для благозвучия она их поменяла, став Фаиной Львовной. Кстати говоря, бабушку Фаиной Львовной никто никогда не называл. И дети, и мы, внуки, — а внуков у бабушки, слава богу, семеро, — все называли ее просто Фаня. Младший сын Женя придумывал ей и гораздо более интересные прозвища. В связи с тем что бабушка была очень грамотной и не только сама хорошо знала русский язык, но и всех нас научила великолепно говорить и писать без ошибок, он звал ее то Фонецией, то Фонетикой.

Признаться, мы тоже иногда поддразнивали ее таким образом. Но у бабушки был замечательный характер и прекрасное чувство юмора, поэтому она никогда на своих родных не обижалась. Фаина Львовна в своей семье была третьим ребенком и единственной дочкой. У нее было три брата. Старший, Михаил, о котором мы долго ничего не знали, еще в 1906 году эмигрировал в Америку, и связь с ним прервалась. А Борис и Григорий выросли вместе с бабушкой. Оба воевали, после войны Борис жил в Нижнем Тагиле, а Григорий — в Москве. Знакомы бабушка с дедушкой между собой были еще с детства, так как жили по-соседству. В отношении года рождения бабушки у нас в семье всегда ходили анекдоты и рассказы. Она тщательно скрывала свой возраст, и, как говорил папа, вспоминая довоенные годы, бабушкино тридцатишестилетие отмечалось как минимум пять раз. Но по рассказам деда и по тому, что помнят папина сестра Лида и папин брат Евгений, выходит, что бабушка и дедушка одногодки и родились в 1898 году. Образование бабушка получила гораздо лучшее, чем дед. Училась Фаина Львовна сначала в женской школе, потом в Черниговской женской гимназии.

Занималась самообразованием, очень много читала, а в 1918 году по своей собственной инициативе отправилась в Москву и поступила на женские двухлетние педагогические курсы. Красочная бумажечка с печатью — диплом об окончании этих курсов — лежала у нее где-то в бумагах. Я как-то держал ее в руках и читал, что там написано. О том, что дед был в бабушку влюблен, знали все родственники. В 1918 году он вместе с полком оказался в Питере. Летом 1919 года он получил отпуск и отправился домой, где в то время на каникулах была бабушка. Они встретились, и он первый раз сделал ей предложение, но получил отказ.

В 1920 году дед ездил за ней уже в Москву, но снова не уговорил. Поженились они только осенью 1921 года, можно сказать, с третьей попытки. И под самый Новый год бабушке пришлось перебираться к деду в Ленинград. Кстати говоря, после окончания педагогических курсов она некоторое время проработала корректором в журнале «Огонек». И сразу же, как приехала к деду, устроилась на работу в один из питерских литературных журналов. В Питере дед, как очень энергичный человек, сразу развил бурную деятельность. Во-первых, после демобилизации из армии кто-то из знакомых предложил ему поработать в интендантской службе Военно-морского флота, и так он стал заместителем начальника интендантской службы военно-морской базы. Поэтому первое место жительства молодой семьи было не Питер, а Кронштадт. Именно в Кронштадте у Гомельских появилась своя первая квартира.

В 1924 году в военно-морском госпитале Балтийского флота у них родился первый сын Михаил. Но папа его совсем не помнит, потому что ребенок умер еще во младенчестве, до его рождения. А 18 января 1928 года в Кронштадте, в том же военно-морском госпитале, появился на свет мальчик, который потом стал моим отцом. Кстати говоря, от рождения именовали его Соломоном, а не Александром, потому что в еврейских семьях есть традиция называть мальчика в честь умершего деда. Дед отца — Соломон Гомельский — умер в 1926 году. Но вот кого я ни спрашивал, никто никогда папу Соломоном не называл. Буквально сразу он стал либо Сашкой, либо Шуриком. Во всяком случае, те папины друзья, которых я застал еще в той питерской квартире, где выросли папа, Лида и Женя, никто даже и не знал, что его можно звать Соломоном.

В 1929 году состоялся перевод дедушки в Ленинград, в штаб Балтийского флота, где в том же году родилась папина сестра Лида. Квартира, или, скажем так, несколько комнат в коммунальной квартире, дед от штаба округа получил на Петроградской стороне, на Большом проспекте. Располагалась она в доме дореволюционной постройки, на первом этаже. Надо сказать, что жить на первом этаже было достаточно опасно, так как во время наводнений, которые случались каждый год и различались только по силе, вода из близлежащей речки поднималась и доходила практически до подоконника. То есть ко всему прочему квартира была сырая и от этого еще более мрачная. Квартиру эту я помню очень хорошо, еще до того, как она была разделена в 1960-х годах. Огромная, где в десяти комнатах уживались семь семей.

Я вспоминаю совершенно уродский комод, или буфет, как его называла бабушка, который стоял в большой комнате, где обычно собиралась обедать вся семья. Когда потом мы из Риги приезжали погостить в Питер, то играли в прятки со своими двоюродными сестрами, дочками тети Лиды — Леной и Ирой. Так вот Сашка с Ирой спокойно прятались в нижнем ящике этого комода. Квартира была с высоченными четырехметровыми потолками, и этот комод заканчивался где-то под самым потолком. Как можно было пользоваться его верхними ящиками, я себе до сих пор так и не представляю.

Также хорошо помню коридор, в одном конце которого был туалет, а в другом ванная. Кухню, на которой семь столов по количеству семей просто не помещались. Окном она выходила в очень темный двор, настоящий ленинградский «колодец». Однажды в 1984 году, во время Игр доброй воли, ленинградское телевидение делало передачу или, можно сказать, документальный фильм о папе, для которого нас с ним снимали как раз в этом дворе. Двор этот памятен еще и тем, что там находились футбольные ворота, а футбол тогда был одним из немногих развлечений, которое занимало мальчишек буквально с утра до вечера. Поэтому не удивительно, что количество стекол, разбитых мячом, превышало все разумные пределы.

И вот из этого окошка, которое выходило в наш двор, бабушка звала папу обедать или ужинать, потому что большую часть времени он проводил на улице. Школа, в которой папа учился до войны, располагалась совсем близко от дома, сразу после площади Льва Толстого. Школа была еще неразделенная, то есть мальчики и девочки могли учиться в одном классе. И поскольку папа пошел в школу с семи лет, а Лида с шести, то в первый, второй, третий и четвертый класс они ходили вместе. В 1936 году деда — Якова Соломоновича — арестовали первый раз. А тогда уж если арестовали, то посадить должны были обязательно. Практически год он провел под следствием, сидя в знаменитых питерских «Крестах». Потом получил и срок.

К счастью, если можно так выразиться, этой статьей не была 58-я. Так что врагом народа его не объявляли, и особых репрессий на оставшуюся на свободе с детьми бабушку не обрушилось. Зато приговор был с конфискацией имущества. И как рассказывала сама бабушка, с этого дня для семьи начались очень тяжелые времена. Из журнала бабушку тут же уволили, после чего у нее началась, как мы всегда в семье смеялись, медицинская деятельность. После длительных поисков работы единственным местом, куда ее взяли, была регистратура близлежащей районной поликлиники. В ней-то бабушка и проработала практически всю свою жизнь.

Сидеть дома, имея на руках двоих детей, было просто невозможно. К тому же нужно было ездить на свидания к деду, отсылать ему передачи... Именно в это время, по словам бабушки, папа от рук и отбился, стал плохо учиться. Хотя «плохо» — понятие относительное. В связи с тем что его сестра Лида была круглая отличница и всегда во всем опережала своих одноклассников, то папа в сравнении с ней, конечно, учился не ахти как. Но на самом деле, во всяком случае по гуманитарным предметам, троек у него никогда не было. Неважно он знал математику, физику и плохо разбирался в химии. А вот сочинения писал прекрасно, очень любил русский язык, литературу, историю. Однажды после очередного свидания с дедом бабушка вернулась в Питер беременная. И в конце 1938 года, когда дед был еще в тюрьме, родился Евгений. Ребенок был слабенький, много и часто болел.

Забота о нем также отнимала у бабушки огромное количество сил. Как она сама говорила, времени на воспитание старших у нее практически не оставалось. Что еще я хотел бы сказать о своей бабушке? Есть одна важная вещь, за которую дети ей очень благодарны. Ни у кого из них нет и никогда не было еврейского местечкового акцента. По-русски они говорили просто здорово. И не только говорили, но и писали. Лида через какое-то время, уже после войны, защитила кандидатскую диссертацию, а впоследствии стала доктором филологии. Папа в своей жизни как тренер и как педагог тоже блестяще пользовался русским языком. Мне кажется, что это сказалось и на нас, внуках. Потому что при бабушке говорить неправильно, я уж не говорю про акцент, я говорю про ударения, было просто непозволительно. Так уж получилось, что с самого детства наши бабушки были разделены на «летнюю» и «зимнюю». И вот на летние каникулы к нам как раз приезжала Фаина Львовна.

Если мы делали ошибки в словах, она тут же останавливала, исправляла, делала замечания, причем все это в тактичной форме. Поэтому, наверное, я никогда на нее и не обижался. Рассказывая о папиной семье, нельзя не упомянуть и о том, каким дед был замечательным семьянином. Он заботился не только о своих детях, но и помогал всем своим родственникам. Так, к 1935 году все его четыре сестры и брат уже были в Питере и все были пристроены на работу. Так что когда дедушку арестовали, семье очень помогал его младший брат Гриша.

К слову, я его называл дядя Гриша, а не дедушка Гриша. И его двое сыновей, которые на самом деле приходились младшими двоюродными братьями папе, по сути, были и моими братьями тоже, настолько всегда между нами были теплые отношения. Тут нужно заметить, что дедушкин брат Григорий получил высшее образование, был человеком очень начитанным, и, пожалуй, если бы не он, у меня не возникла бы страсть к собирательству книг. Я с малых лет всегда, когда приходил к ним в гости, с удовольствием устраивался в библиотеке и разглядывал книги, которых там было великое множество. Я до сих пор помню, что мои первые книги, зачитанные потом уже в Риге до дыр, мне подарили именно дядя Гриша и его сыновья — Леня и Володя. Это были «Всадник без головы» Майн Рида и «Одиссея капитана Блада» Сабатини.

Когда в 1940 году дедушку освободили, началась финская война, и он добровольцем ушел в армию. Хотя и провоевал всю войну, офицерского звания так и не получил, но за воинскую доблесть был награжден двумя медалями. Он вернулся домой, и дела потихоньку стали налаживаться. Во всяком случае, появилась достойная работа на лесобазе, где он проработал до 22 июня 1941 года. Это была торговая организация, которая перераспределяла строительные материалы. В основном, конечно, доски. Располагалась она не в самом Питере, естественно, а по дороге на Выборг, где-то под Сестрорецком. И достаточно часто случалось так, что возвращаться домой оттуда дед не мог.

Как вспоминает папа, в квартире был телефон. И начиная с восьми вечера бабушка бегала к этому телефону, чтобы выяснить, куда пропал дед. Зачастую он отвечал, что не будет сегодня ночевать дома и остается на работе. Но к этому все относились достаточно спокойно — жив, и слава богу. Начало войны в памяти ни у папы, ни у его сестры Лиды, ни тем более у маленького Жени не отложилось. О том, как провожали деда на фронт, воспоминания тоже очень слабые, что вполне естественно. Дело в том, что дед все-таки добился того, чтобы начать войну во флоте. За все время службы на ленинградской военно-морской базе он прикипел к нему душой. К тому же он понимал, что если останется на Балтийском флоте, то семья будет где-то недалеко. Собственно, так и получилось. Поэтому и проводов на фронт особенно никаких не было. В 1940 году перед войной папе уже исполнилось двенадцать лет, он заканчивал шестой класс. Но особенно много историй про те времена у нас в семье не рассказывали.

Понятно, что они были очень тяжелыми. Однако я всегда удивлялся, насколько все мои старшие родственники: и бабушка, и дедушка, которого я знал совсем недолго, и папа, и дядя Женя — были жизнерадостными людьми и какие веселые воспоминания сохранились у них об этих непростых годах. Женя, как я уже говорил, родился незадолго до войны, рос слабеньким, и в семье, естественно, все самое вкусное было принято отдавать ему. Так вот вплоть до послевоенных лет он даже не знал, что такое пирожное. Сразу после войны, когда дед вернулся с фронта, он пошел со всеми тремя детьми в магазин, чтобы купить какое-нибудь лакомство.

Это была булочная, и, по- моему, она существует до сих пор на площади Льва Толстого. Он спросил у младшего: «Ну, какое пирожное тебе купить?» — на что семилетний Женька, показывая на самый большой белый батон, ответил: «Вот это». Если вспоминать довоенные истории, которые я слышал в основном от бабушки, то она рассказывала, как, возвращаясь с работы домой, часто не заставала старшего сына и очень волновалась. А тот уже в восьми-девятилетнем возрасте проявлял уже такую самостоятельность, что мог вернуться домой достаточно поздно—в десятом часу вечера. А представьте себе мало освещенный Ленинград тех лет...

К тому же, по папиным рассказам, все его друзья были намного старше, то есть подростки. Не отличаясь ни высоким ростом, ни огромной физической силой, он тем не менее был очень выносливым и ловким, в чем, собственно, и я смог убедиться, ведь эти качества остались у него на всю жизнь. И даже ребенком он ни в чем старался не уступать гораздо более старшим по возрасту мальчишкам. На что еще папа обращал внимание, когда рассказывал о военных годах: вплоть до эвакуации из блокадного Ленинграда он и не подозревал, что по национальности еврей.

Во многом потому, что их дом на Большом проспекте был интернациональный. Но об этом по непонятным причинам говорить было как-то не принято. Там жили и армяне, и русские, и украинцы, и евреи, и все замечательно ладили между собой. А если даже и не ладили, то ни в коем случае не по причине национальной принадлежности. О том, что национальности иногда придается чрезвычайно большое значение, папа узнал только тогда, когда весь его класс готовился к эвакуации.

Именно тогда, в феврале 1942 года, ему первый раз поменяли документы. Классная руководительница переписала папино свидетельство о рождении, где поменяла имя «Соломон» на «Александр», а национальность — с еврея на русского. Надо сказать, что тогда это была общепринятая практика. Так вот именно в тот день, когда ему меняли документы, он и узнал, что его национальность отличается от национальности большинства мальчишек и девчонок, с которыми он учился в одном классе.

Учебный год, как обычно, начался по расписанию 1 сентября. Но кто ж тогда думал, что враг дойдет до Северной столицы и Ленинград будет блокирован. Началась общая для всех трагедия оккупации. Пришел голод. Я не помню, сколько граммов хлеба было в ученическом пайке, который выдавали в школе, но никто из нас его не ел, а все всегда приносили домой, потому что на маленького Женю никакого пайка не полагалось. Все родственники и соседи, а это в основном были женщины с детьми, обсуждали только одну тему: эвакуироваться из осажденного Ленинграда или оставаться.

И для бабушки Фани это было самое яркое воспоминание об осени 1941 года, когда необходимо было принять решение, уезжать из Ленинграда или оставаться здесь, в квартире, за которую тоже боялись. Ведь уехать из дома, непонятно на какое время, было рискованно. Никто не знал, останется ли целым имущество к моменту возвращения. Кстати говоря, папа тоже очень хорошо помнил этот период. Несмотря на то что ему не исполнилось даже четырнадцати лет, он уже, как взрослый, защищал свой дом и семью: залезал на крышу своего дома и ждал, когда упадет зажигательная бомба, чтобы схватить ее щипцами и сбросить во двор. Но ни одной «зажигалки» за все это время на крышу дома № 104 по Большому проспекту не упало, так что героизма при тушении пожара в Питере папе проявить так и не удалось. Это случилось несколько позже, уже в эвакуации.

В феврале 1942 года было принято решение о том, что практически вся школа, во всяком случае те классы, в которых учились папа и Лида, будут эвакуированы из блокадного Ленинграда. И в самом начале марта — точное число в семье никто не помнит — началась эвакуация по Дороге жизни. Это была единственная военно-стратегическая транспортная магистраль, проходившая через Ладожское озеро и связывавшая в годы войны осажденный немецко-фашистскими войсками Ленинград со страной. И вот по Всеволожскому шоссе до берега Ладожского озера пошли сначала грузовые машины с тентами, после чего на машинах уже другой марки, на которых и тентов-то порой не было, дети вместе с родителями вырвались из кольца и добрались до станции Волховстрой. И вот там, где-то в железнодорожных тупиках, осуществлялась погрузка в теплушки, при которой потерялась Лида.

Женька сидел на руках у бабушки, папа тоже был где-то рядом, а вот тетю Лиду потеряли. Искали ее в суматохе, со слезами, с криками... Но, слава богу, еще до отправления этого состава ее удалось найти. Вся семья была эвакуирована в Саратовскую область. Сначала в город Энгельс, но устроиться на работу бабушке там было просто невозможно. И уж тем более получить хоть какое-то жилье. Д все потому, что город был переполнен, ведь эвакуировались жители не только из Ленинграда, но и практически со всей оккупированной части СССР. Поэтому семья переехала в село Степное Энгельского района Саратовской области, где, собственно, и прожила там всю войну, до самого конца 1944 года.

Вспоминал ли папа о войне? Честно говоря, у него не было желания подробно рассказывать нам с братом о том, что он пережил в эти годы. Самым ярким его воспоминанием было то, как ему, пятнадцатилетнему пацану, доверили пасти табун лошадей, которых он до этого не видел ни разу в жизни. Ну разве что лошадь Пржевальского в зоопарке. Да еще председатель колхоза — вернувшийся с войны однорукий инвалид, единственный мужчина в деревне, способный руководить, взял да и припугнул: «Хоть одна лошадь падет или сбежит — расстреляю».

Вот это папа запомнил надолго. Еще одной обязанностью папы была колка дров. И уже через много лет я несколько раз сам видел, как папа это делает. И, скажу честно, получалось у него абсолютно здорово. Видимо, практику в военные годы получил очень большую. Что еще я знаю о том, как во время войны жила семья папы? Знаю о том, что в 1943 году он дважды пытался убежать на фронт. То бишь добраться до Энгельса, а оттуда уже и до Саратова, где можно было сесть на товарняк, который шел на запад. В принципе большой проблемы это не составляло. Но первый раз он не добежал до Саратова, потому что его перехватили. Кстати, меня всегда умиляло, что тогда существовала даже специальная служба при военкоматах, ловившая вот таких вот несовершеннолетних беглецов, которые старались без документов сбежать на фронт.

Так что благодаря этой службе обе попытки побега папы были пресечены еще в Саратовской области. Второй раз его остановили прямо при посадке на поезд. То есть сказать, что это была посадка на поезд в том смысле, в котором мы себе сейчас ее представляем, нельзя. Папа решил, что лучше и интереснее будет ехать на свежем воздухе, поэтому полез на крышу. Вот с той самой крыши вагона теплушки его и сняли. Потом еще раз на фронт он бежал в 1944 году, когда уже стало понятно, что Красная армия гонит врага и скоро окажется на западной границе СССР. Причем этот последний побег был связан с Ясо- Кишиневской операцией.

То есть бежал он именно туда, на границу с Румынией. Как он сам говорил, среди вражеских дивизий были болгарская, румынская и итальянская, против которых он хотел воевать и дойти до Италии. О баскетболе папа тогда и не помышлял. А то, что итальянские баскетболисты будут в каком-то отдаленном будущем его основными соперниками на спортивных площадках, он, конечно, и предположить не мог. Видимо, поэтому рассказ о том, как он хотел дойти до Италии вместе с нашими войсками, показался мне очень смешным, но одновременно и символичным.

Кстати, в тот раз за пределы Саратовской области ему выбраться удалось, а вот до Москвы, куда он так стремился, папа так и не добрался. Как рассказывает тетя Лида, в школе села Степного из-за нехватки учителей не преподавали некоторых предметов, в том числе и географию. Видимо, поэтому тот маршрут, который выбрал папа, был несколько странным — через Москву. Но и по пути в столицу с поезда он был ссажен. Хорошо еще, что какие-то документы у него с собой все-таки были, потому что ни в какой концентрационный лагерь он не попал и благополучно вернулся домой.

По воспоминаниям и бабушки Фани, и тети Лиды, к тому моменту, когда в середине декабря 1945 года семья вернулась в Питер, стало заметно, как папа резко повзрослел. Не заматерел, не возмужал физически, а повзрослел по характеру. Все понимали, что без его заработка, без тех денег и продуктов, которые он зарабатывал и приносил в дом, семья бы не выжила.

Одной бабушке прокормить всю семью было бы просто невозможно. Все-таки четыре рта. Наверное, именно тогда папа впервые почувствовал ответственность за тех, кто был рядом с ним. И это чувство ответственности я считаю одной из самых выдающихся черт характера моего отца. Вот уж когда он считал, что ответственен за что-то, то отвечал от «А» до «Я». Причем это касалось и работы, и семьи, и тех людей, которые были вовлечены в сферу его деятельности.

Как он сам говорил: «Я отвечаю за все. С меня будут спрашивать, значит, я отвечаю за все». Часто при этом он улыбался. О чем он думал в этот момент, что скрывала эта улыбка, я до сих пор сам у себя спрашиваю. Дурак был, не спросил у него, когда он был жив. Возвращение в Питер — это, пожалуй, совсем другая глава в жизни отца, о которой нужно рассказывать отдельно.

... продолжение следует...